– Дин-дон, дин-дон, – перезвоном колокольчиков встречает утро церквушка, стоящая на вершине опушки.
– Ой, то не вечер, то не вечер, мне малым-мало спалось, – затягивает песню ямщик.
Мальчишки несутся наперегонки до озера. В их домах готовят компот, делают картофельные котлеты с черносливом и шепталой, маковый хлеб с красивыми завитушками из сахарного мака. Когда лето закончится, они уедут в Москву или Петербург, и следующим летом непременно встретятся здесь снова. Так они, по крайней мере, себе клянутся.
Они ещё не знают, что следующего лета в их жизни не будет.
Ямщик поет.
– Дин-дон, дин-дон, – звонят колокола храма Александра Невского в Париже. На Тиргартен и Александерплац, на мосту Александра III русские снимают шляпы, чтобы не спрашивать, о ком звонит колокол. Он звонит о России.
Дин-дон, дин-дон.

Белая (по политическим взглядам эмигрантов) или сословная (по их происхождению), эта волна приходится на время после революции 1917 года и характеризуется вынужденным бегством приверженцев павшего политического режима из России. Лига Наций называет цифру в 1,4 миллиона беженцев. Несмотря на вывезенные из России материальные ценности, возможность публиковаться, говорить на родном языке и участвовать в политической деятельности, эмиграция первой волны для многих уехавших стала личной драмой, потому что была не осознанным выбором, а волею обстоятельств. Некоторые спаслись сами, другие были высланы на "Философских пароходах".

Если эмигранты второй волны редко занимались политической деятельностью и не писали о себе, боясь публичности, то белой эмиграции удалось сконструировать новую реальность культурной России за пределами страны: возник феномен, при котором вне государства на русском языке писалось и издавалось больше, чем внутри, и самые выдающиеся и значительные российские умы своего времени жили и творили в Европе.

Это эмиграция персон, за фамилией каждого из которых – древняя история рода, тесно переплетающаяся с историей российского государства, политические амбиции и чувство тоски и страха. Белая эмиграция дала миру Набокова и Бунина, Струве и Ильина, Устрялова и Казем-Бека, евразийцев, Гиппиус, Мережковского, Милюкова, Шульгина, дом Романовых, русские сезоны Дягилева, Лифаря, Карсавина, Трубецкого, Бердяева и бесконечное множество других.

Александр Львович Казем-Бек происходил из знатной семьи, генеалогия которой восходила к персидским шахам. В 1917 году, на момент революции, Казем-Беку было всего лишь 15 лет, но трагедию страны он воспринял как личную драму, о чём неоднократно высказывался позднее в своей публицистике. Со свойственным ему пафосом повествования он писал о революции:

"В ту памятную зиму мы ушли из запуганных семей, из закрывшихся школ, из распавшихся воинских частей и собрались на далёких окраинах в глухих степях. Кровь учащейся России смешалась тогда с кровью русского казачества, с кровью лучшей части русского офицерства. Потом мы рассеялись по земному шару, как пыль человеческая… "

В отличие от некоторых других эмигрантских объединений, главной целью которых было возвращение Отечества в его прежнем виде, сложившееся вокруг Казем-Бека общество превыше всего ставило интересы России. По-видимому, ни контакты с нацистами, ни советская агентура не смогли этого изменить. В романтизированном и упрощенном виде программа Казем-Бека звучит выдержкой из его статьи:

В эмиграции Казем-Бек стал главой партии "Молодая России", чей лозунг "Царь и Советы" вызывал некоторое недовольство как у Царя (речь идет об эмигрировавшей части дома Романовых), так и у Советов. Современники вспоминали, что публичные доклады Казем-Бека собирали тысячи слушателей. Об их формате писали: «…десятка два младороссов выстраивались на эстраде шеренгой и при его появлении, подняв правую руку римским приветствием, скандировали: «Глава! Глава! Глава!».

Крах младоросской партии часто связывают с инцидентом 1937 года, когда противники движения выследили Казем-Бека во время встречи с генералом Игнатьевым, человеком просоветского толка. Эти обвинения пали на благодатную почву упреков в излишней лояльности к советскому правительству. Доверие к партии, и без того неустойчивое, было подорвано окончательно. Младоросская партия самораспустилась в 1939 году в Париже после запрета французского правительства, но отдельные блоки в других странах существовали дольше.

В 1956 году Глава, которого приветствовали вскинутой рукой, вернулся в Советский Союз. В 1957 в «Правде» вышла его статья с откровенным рассказом о долгом пути возвращения на Родину. Казем-Бек писал там: «Я рад, что вырвался из американского „рая", я счастлив, что народ и правительство мне верит, и я могу посвятить остаток дней своих служению своей стране, строящей светлое будущее для всего человечества».

Может быть, Александр Львович действительно был советским агентом. Может быть, эту протокольную вещь его написать заставили, как заставляли писать других «возвращенцев» – Шульгина или Устрялова, например. А может быть – и этот вариант в романтическом русле развития младороссов кажется куда более привлекательным – он всю жизнь стремился сердцем к России и нашел в себе силы принять ее любой.

За два года до смерти советское правительство разрешило Казем-Беку поехать во Францию, чтобы встретиться с детьми в Каннах. Во время этой поездки бывший Глава заехал к старому другу, владевшему особняком в Ницце. Встречая Казем-Бека, тот вывесил на крыше дома младоросский штандарт. Грифон из герба дома Романовых на трехцветном фоне императорского флага: черный, желтый, белый.

Сергей Довлатов эмигрировал в Соединенные Штаты Америки в 1978 году. Не сразу, но он стал там невероятно популярным. Сергея Довлатова даже публиковал знаменитый "Нью-Йоркер". По этому поводу, кстати, ему писал Курт Воннегут со свойственным американскому писателю юмором:
"Дорогой Сергей Довлатов,
Я вас тоже люблю, но вы разбили мое сердце. Я родился в этой стране, бесстрашно служил ей во время войны, и тем не менее мне ни разу не удалось продать свой рассказ журналу «Нью-Йоркер». И тут появляетесь вы — и раз! У вас тут же покупают рассказ. Что-то здесь очень нечисто, на мой взгляд".

Первый номер «Нового американца» вышел 8 февраля 1980 года. Популярность газеты была огромной, она печаталась тиражом в 11 000 экземпляров. Довлатов писал: "Новый американец" был предметом всех моих надежд, пышно выражаясь – делом жизни".

Л. Федорова-Форд вспоминает: "Я работала заведующей редакцией и вспоминаю эпизод, когда к нам в редакцию (а это была небольшая комната на Union Square) пришли две девушки и предложили помыть полы у нас в офисе. Я ответила, что у нас нет на это бюджета, то есть платить им будет нечем, на что девушки – (обе красивые) – сказали: «Да мы бесплатно помоем, мы просто хотим на Довлатова посмотреть! Он на Омара Шарифа похож». Кстати, я это слышала не один раз и знаю, что Сережа не любил, когда ему говорили об этом. Ну, девушек, конечно, отправили, не дав прикоснуться ни к полам, ни к Довлатову".

Барышников говорит: "У меня никогда не было такой привязанности к этому месту, как у него [Бродского]. Я и прожил-то в России всего 10 лет. Я продукт латвийского воспитания, хотя родители у меня были русские со всеми вытекающими из этого последствиями. Но я никогда не чувствовал ностальгии — точнее, у меня есть ностальгия по русским людям и русской культуре, но не по этому месту на географической карте".
В наши дни Барышников гастролирует со спектаклем "Бродский/Барышников", в котором читает стихи умершего друга. Гастроли проходят в Тбилиси, Риге, Таллинне и Вильнюсе. Существование на карте мира России Барышниковым старательно игнорируется.

В своей статье «Потерянный рай. Эмиграция: попытка автопортрета» Генис и Вайль подвели итог эмиграции и свободы, ради которой эмигрировали: «И наконец мы пришли к тому горькому выводу, к которому рано или поздно приходят мудрецы, аскеты и пьяницы — человек один, и только он отвечает за себя. Ни пятилетки, ни диссиденты, ни американская демократия не могут ни помочь, ни помешать человеку быть самим собой — это всегда происходит внутри, а не снаружи».

– Дин-дон, дин-дон, – перезвоном колокольчиков встречает утро церквушка, стоящая на вершине опушки. Каждому, кто хоть раз уезжал за пределы России и чувствовал себя в другой культурной и языковой среде, знакомо чувство странного, будто бы напрасного облегчения от возвращения домой. И дождь кажется родным, и продукты в магазине покупать приятнее... Прошло сто лет со времен начала эмиграции первой волны, Россия стала совсем другой страной, но люди всё равно уезжают – в поисках лучшей жизни или ради свободы. Эта эмиграция похожа на обычный переезд из одного города в другой, она не идет ни в какое сравнение с агонией государства, из которого ты бежишь, потому что страшно, и каждый новый день надеешься на возвращение, ждешь звонка из Петрограда, который уже даже называется иначе, пролистываешь газеты, соглашаешься верить хоть самому Гитлеру, лишь бы ещё хоть раз бежать наперегонки до озера под грустные песни ямщика и слышать монументальное, мелодичное: "Дин-дон, дин-дон". "Отвяжись, я тебя умоляю", – Набоков просыпается ночью в холодном поту. Бродский стоит на финском берегу и смотрит в сторону Ленинграда. Александр Казем-Бек всходит на сцену под крики "Глава!": "Мы, русские люди, мы знаем теперь, где наше место".
Нет, они не знали. Они только пытались его найти, и в этих поисках возвращались домой, чтобы десятки лет сидеть в лагерях, или отрицали существование России, чтобы не было так мучительно больно, когда кончик языка толкается о нёбо, а через сомкнутые зубы мягкостью детских воспоминаний звучит нота "си", и на "я" ты выдыхаешь весь воздух – ничего больше не остается – "Рос-си-я".
Безусловно, феномен Набокова, к которому всегда отсылают подобные стилистические аллюзии, не мог бы, наверное, сформироваться, останься он в Российской Империи или – останься та империя. Может быть, не получил бы свою Нобелевскую премию и Бродский – в Советском Союзе ему бы не разрешили ее получить. Довлатов никогда бы не стал всемирно известным писателем, и ему точно не завидовал бы Курт Воннегут. Не издавался бы и "Новый американец", и о свободе мы бы знали чуть меньше, чем сейчас. В конечном счете, эмиграция – это всегда побег, даже если готовишься к ней долго и сознательно, а ещё – несчастная влюбленность, потому что можно выкинуть Россию из памяти, не писать на русском, не танцевать, как русский, не слышать колокольного звона, но выкинуть из сердца – нельзя.