– Окей, поднимите руку, кто из вас счастлив, что он русский?

Поднимаю руку и тут же ловлю на себе с десяток взглядов, выражающих недоумение или ироничное сочувствие. С надеждой поворачиваюсь к задним партам. Там руку поднял ещё один человек. Из 25, сидящих в классе.

– Настя! Ну-ка расскажи нам, почему? – учитель заговорщицки подмигивает оставшейся части класса. В растерянности я какое-то время молча смотрю на него, а потом начинаю мямлить что-то о понятии Родины и любви к ней, как к матери. Слышу по сторонам сдавленные смешки, сама понимаю, что говорю не то, не главное, но ничего вразумительного выдать не могу.

– То есть ты любила бы любую страну, в которой родилась?

Да. Наверное. Или нет. Не знаю. До этого я никогда не спрашивала себя, почему люблю Россию. Мне не казалось, что у лично моей любви к Родине есть вполне конкретные основания, что она не появилась во мне по факту рождения здесь, что она вообще не что-то должное для каждого, хоть в какой-то степени. Что эту любовь можно и нужно аргументировать.

Из класса я тогда вышла с чувством разочарования и злости, в отношение и себя, и других. Чувством интуитивным, потому что ещё не могла сказать точно, в чём или ком разочарована и на что злюсь. А главное – почему, действительно, я счастлива, что я русская, раз уж такой вопрос вообще может ставиться? Ответы, такие очевидные, начали всплывать один за другим, как только я стала перебирать свои ассоциации с самими словами «Россия» и «русское» – с самого раннего детства.

Вот она, прямая трансляция пекинской Олимпиады. У нашей прыгуньи с шестом осталась последняя попытка, чтобы взять золото и установить новый мировой рекорд. Она садится у дорожки для разбега, с головой закутывается в полотенце и какое-то время зрители видят только, как оно вздымается от глубокого дыхания. Под аккомпанемент молчания всего пекинского стадиона, комментаторов и нашей семьи, напряжённо глядящей в экран телевизора, спортсменка собирается с силами и мыслями.
Через долю секунды после того, как тело прыгуньи пролетает над планкой, не задев её, мы с радостным криком вскакиваем со своих мест и обнимаемся всей семьёй. Вечером на первой странице тетрадки под заголовком «Мои кумиры» я запишу кривыми печатными буквами «Елена Исинбаева».

А вот бабушка рассказывает мне историю своих родителей – Анны и Алексея – которые встретились и поженились на войне. Сначала Анна ему отказала, потому что отец в письме не благословил её на такой брак: она – военврач, двадцать лет с хвостиком, а Алексей – тридцатипятилетний, разведённый, к тому же, её начальник. Но это начальство всё и решило: Алексей выписал приказ по полку, в котором значилось, что с этого дня Анна официально считается его женой. Вызвал её, вручил документ. Не обсуждается. Прожили вместе больше 30-ти лет. Они служили в железнодорожных войсках, и первые два года их полк продвигался вглубь страны, взрывая все железные дороги, чтобы немцы не проехали, а оставшиеся годы в срочном порядке, днём и ночью, заново монтировал рельсы, чтобы могли проехать наши. В 46-ом, в поезде на пути из Риги, Анна родила сына, а через 7 лет мою бабушку. Когда Алексей умер, не дожив нескольких дней до свадьбы дочери, Анна столько плакала, что через какое-то время ослепла. Расслоение сетчатки. Она помогала меня растить, дожила до моих семи, но никогда меня не видела.

Вот через год на школьной экскурсии я слушаю о блокаде Ленинграда. О машинистах, под обстрелом ввозивших хлеб и вывозивших людей по льду Ладоги. О сражавшихся на Невском пятачке. О сотрудниках Екатерининского дворца, которые даже тогда, когда немцы уже стояли под Пушкиным, организовывали вывоз реликвий. Брали по одной чашке от каждого сервиза, по одному стулу, чтобы потом воссоздать остальные по их образцу. Чуть позже я посмотрю чёрно-белый советский фильм о Шостаковиче, создавшем в блокадном городе свою Седьмую симфонию, впервые прочту Гранина, Васильева и В. Быкова, а через пару лет уже сама буду делать доклад о Сталинградской битве. Рукопашные бои за каждый этаж, многодневная оборона каждой улицы. Горящая Волга, дом Павлова, Мамаев курган.

Вот мне 12, и папа включает в машине диск с песнями Высоцкого. Сначала разве что смеюсь над «Утренней гимнастикой» и съеденным Куком, но вскоре несколько десятков его песен приходят и прочно обосновываются в моём плейлисте, как приходят «Место встречи изменить нельзя» и «Гамлет» в его исполнении.

Вот в 14 я, после храма Василия Блаженного и пяти часов в Историческом музее, жду опаздывающую маму в холле здания МГУ. На коленях у меня раскрытый том платоновских «Лекций по русской истории» – первое в моей жизни будущего студента-историка научное сочинение по истории России. На следующий день через «не хочу» с выражением вселенской скуки на лице я поплетусь за мамой в залы Третьяковской галереи. В результате мы чуть не опоздаем на поезд, потому что будем умолять друг друга посмотреть хотя бы ещё один зал, а потом ещё, и «ну давай последний, ну пожалуйста».

В 15 в моей жизни случается Булгаков и впервые (ну ладно, впервые после Пушкина) я чувствую себя счастливой просто от того, что русский – мой родной язык, поэтому я читаю этого автора в оригинале и могу оценить, как точно подобрано каждое слово, а у слов идеальный порядок в каждом предложении – «Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрыла ненавидимый прокуратором город» – ну музыка просто, хочется самой себе вслух читать. В 16 – записи МХАТ-овских постановок по Чехову, «Анна Каренина» и первый большой роман Достоевского. В 17 меня накрывает волной русской поэзии и каждый месяц болтает от Пушкина до Полозковой и обратно, ударяет о Маяковского, а потом надолго выносит к Бродскому. Тогда же в летнем душном Гурзуфе я от нечего делать открываю «книжную новинку» –последний роман Евгения Водолазкина. Позже для его книг у меня появится отдельная полка в шкафу, где под страхом сдачи в библиотеку не будет позволено стоять больше никому, даже Самым Большим Буквам Русской Литературы. Да и самому Водолазкину там долго стоять не придётся, по крайней мере, в полном составе – его книжки, вместе с книжками Павла Санаева, Дины Рубиной, Виктории Токаревой и ещё нескольких авторов-современников, будут бесконечно ходить по рукам бабушек-дедушек, друзей и друзей друзей, чтобы иногда ненадолго возвращаться в отчий дом уже с новыми подчёркиваниями, загнутыми страничками и пятнами от чая.

А вот ещё то, что происходит из года в год и составляет, видимо, тот самый знаменитый российский менталитет. В ответ на любую мою реплику у мамы находится смешная фразочка из советского кино. Раз в пару месяцев, когда семья собирается за праздничным столом, дедушки неизменно напиваются вместе, и первый начинает плакать, потому что «однажды ехал в одном трамвае с Чубайсом и не решился свернуть ему башку – а ведь это лучшее, что я мог сделать для страны!», второй – разговаривать четверостишиями из филатовского «Федота-стрельца». Потом бабушка просит маму сыграть «Белую гвардию» Зои Ященко, и на первом же аккорде припева плачем уже все мы (но дедушка всё ещё из-за Чубайса). И это уже не про достояние, этим не гордишься, конечно, но любишь почему-то очень.

Я вообще стараюсь не говорить, что горжусь своей нацией, потому что гордиться логично только тем, что сделал сам. Но я счастлива – вот оно, вот! – счастлива, что отношусь к той самой нации, за которую прыгала когда-то Елена Исинбаева и сражался мой прадедушка, говорю на том же языке, которым так изящно пользовался Булгаков и на котором писали все те поэты, чьи строчки мне бывают так необходимы, вижу Бога таким же, каким его видел Достоевский, потому что мы с ним одного вероисповедания, мы православные оба. Поэтому я счастлива, что я русская. Какое простое, оказывается, было у этого объяснение.

Когда через пару часов после урока эта логическая цепочка сложилась в моей голове, разочарование и злость уже доедали меня заживо. Я злилась на себя за то, что не думала об этом раньше и в ответ на вопрос могла разве что мямлить. Что вообще о многих вещах задумываюсь, только когда уже к стенке прижмут. Но ещё больше – на всех остальных, сидевших тогда в классе. А в их жизни разве не было ничего из того, о чём я только что вспоминала? Разве этим же утром за кофе мы не сошлись на любви к пьесам Чехова и повестям Куприна? Вчера не хохотали над Шариковым в экранизации Бортко? Месяц назад не ездили на Пискарёвское кладбище? Не радовались вместе успехам наших фигуристов? Почему они, несмотря на всё это, не находят оснований, чтобы чувствовать себя счастливыми от принадлежности к русской нации?

Позже я спрошу об этом, и большинство вспомнит про неправильно поставленный их бабушке диагноз, ужасные условиях в больницах, «отупляющую» систему образования, сиротский вопрос, несправедливо осуждённого мужчину в интернете, очереди и собирание бумажек для оформления визы. Ну и, конечно, про воровство чиновников, куда без него. Ничего из этого не станет для меня открытием: я тоже лежала в больнице, тоже знаю о сиротах и несправедливо осуждённых, тоже училась в средней школе и тратила недели на собирание документов. Но вопросов почему-то только прибавится. Интересно, как проблемы, существующие сейчас в стране, мешают им радоваться, что они читают поэтов Серебряного века или Булгакова в оригинале, гордиться подвигами, совершёнными предками во время Великой Отечественной. Сколько чиновники украли лично у них, ребят, чьи родители способны два года оплачивать им обучение в нашем профильном классе, довозить до школы на машине и отправлять с друзьями в Париж на две недели. А если они заботятся не о себе, а о сиротах или людях в больницах, разве смогут как-то помочь им, когда, как сами говорят, «наконец-то свалят отсюда в Европу». А живя здесь, что лично они сделали, чтобы сиротам или другим неимущим стало легче. Выяснится, то из всего класса переводили деньги в фонды, собирали старую одежду или игрушки, делали ещё что-то в этом духе несколько человек. Из 25. Что говорить – половина класса сбегала даже со школьного субботника, где нужно было за полчаса убрать листья вокруг школы, чтобы самим же потом не ныть, что «всё в говне».

Дружище! Ну почему все вокруг должны жить так, чтобы ты был счастлив от принадлежности к своей нации – государство всех и всё обеспечивать, писатели хорошо писать, спортсмены занимать весь пьедестал на Олимпийской играх, врачи никогда не ошибаться – а ты не должен делать для этого ни-че-го? Какие у тебя могут быть претензии к президенту, врачам или футболистам, если ты сам не готов брать ответственность даже за себя, уж не то что за других людей или всю страну? Если даже в том, что ты сам плохо подготовился к ЕГЭ и не учишься в желанном вузе, у тебя виноваты родители, система образования и высшие силы? Пока ты сам думаешь так, так имеет право думать и врач, неправильно поставивший диагноз твоей бабушке. И чувствовать себя несчастным от принадлежности к русской нации, потому что в стране необразованные подростки.