В «Первую чеченскую» войну подавляющее большинство моих коллег приняли сторону Ичкерии. На то было множество причин.

Первая – метастазы от распада СССР, когда любое проявление государственности, государственной воли истолковывалось как тоталитаризм (подобных штампов тогда было в достатке). У большинства моих коллег это было прошито в подкорке.

Второе. Мы жили тогда в некоем манямирке, который сформировался из наших искаженных представлений о западной сверхморали и ценностях. Было принято считать, что «журналист не должен занимать ни одну сторону». «Журналист должен быть объективен». Якобы именно так на Западе и работают СМИ – всегда честные, не поступающиеся своей совестью. Почему-то под объективностью понимался поиск оправданий для любого скотства. Даже для Чикатило находились теплые, ободряющие слова – «продукт советской эпохи», «мальчик, искалеченный тоталитарным СССР».

В принципе, действительно объективную информацию о положении дел в Чечне-Ичкерии тогда можно было найти. Там отработала парламентская «комиссия Говорухина», зафиксировавшая тысячи фактов настоящего геноцида русского и другого «невайнахского» населения. Объективные репортажи появлялись и в «Лимонке», и в «Дне», который потом стал газетой «Завтра». Но эти источники информации были объявлены «красно-коричневыми», «реваншистскими» и информационной погоды они не делали.

Был еще важный момент – со стороны «федералов» с прессой работали бывшие выпускники военно-политических училищ, по советским лекалам. А со стороны боевиков имелись достаточно грамотные медийные консультанты. Разумеется, любой нормальный журналист будет работать там, где ему комфортнее, где есть поток информации, а не короткие сводки написанные языком милицейского протокола. Где есть фактура или картинка, а не вагон «для прессы» в Ханкале, где можно просидеть месяц без особых результатов. Первый этап информационной войны Ичкерия выиграла. Думаю, с теракта в Буденновске у коллег начал разрушаться этот манямирок с «добрыми» боевиками и «плохими» федералами. Но это уже не имело никакого значения, большинство крупных СМИ были настроены явно антигосударственно в этом конфликте и до Хасавьюртовских мирных соглашений своей повестки не меняли.

По-сути, в тылу воюющей армии, находилась свора пропагандистов работающих на противника и свободно перемещающаяся через линию фронта. Сложно было представить в такой роли журналистов Би-би-си или Си-эн-эн в Ираке – все дружно боролись с диктатором Саддамом и искали "химическое оружие". За редким исключением. У нас тоже такие исключения были.

В целом, одна из причин начала "Второй чеченской" войны – это работа моих коллег, как это не обидно осознавать. "Война была непопулярной", так говорили в то время. Именно такой "первую чеченскую" сделали журналисты, потому что большинство жителей России смотрели на эту войну их глазами. Во время "Второй чеченской" ситуация уже поменялась.

До первой командировки в Чечню я видел очень много прошлой войны, причем с ее изнанки. Первый раз я приехал в Мясной бор с поисковиками в 1988 году, посмотрев передачу Беллы Курковой «Пятое колесо». Останки солдат тогда в лесу под ногами лежали, и это не метафора. Идешь по лесу – видишь, ботинки стоят. В ботинках – носки с костями ступней, рядом винтовка, стеклянная фляжка и остальной скелет, целый или растащенный зверьем. Я после ездил туда чуть ли не четверть века, пока от войны не стало выворачивать. Какие-то базовые и даже уникальные знания у меня были. Знал, как в реале взрывается снаряд или минометная мина, какой у них разлет осколков, представлял, что можно трогать руками, а что нельзя и так далее. Была у меня и есть огромная библиотека по Великой Отечественной, ход операций Ленинградского фронта, например, до сих пор помню наизусть и с датами с 1941 по 1944 год, по самую операцию «Искра». Но та первая поездка была для меня открытием в психологии отношений на войне.

Мы проехали с колонной «Центрподвоза» всю Чечню, таким чудовищным зигзагом, в самый разгар «минной войны». Наш БТР был замыкающим, а рвут обычно первую и последнюю машину в колонне. И меня тогда поразило, как в предчувствии своей смерти быстро сближаются люди, какие честные и чистые у них получаются отношения.

У нас была задача доставить подарки от читателей «Комсомолки», в самый дальний, Богом забытый гарнизон. Мы разгрузились в Ханкале, нам предлагали и груз оставить там. Но случайно мы повстречали политрука 247 казачьего полка ВДВ Юру Бумагина, они стояли высоко в горах, выше облаков, возле селения Хиди-хутор. Юра нам сказал – «Вас послал мне Бог». Его отправили, как раз на Ханкалу за новогодними подарками, но там их то ли не заготовили, то ли не подвезли, то ли всем было похрен – три фактора вместе. Вот мы как дорогие гости к ним и приехали.

Там в Хиди-Хуторе и была тогда передовая и в то же время тыл. Тяжелая артиллерия ночью била без остановки, а чтобы съездить за водой пускали две инженерные разведки, саперов в 6 утра и в 8 утра. Очень много машин и колонн рвали тогда. Все перекрестки были в поминальных крестах и кучах ржавого горелого железа. Ставили по два-три фугаса в одно место, и взрывали их по очереди, каждый раз подрывая толпу – зевак, следователей, минеров, командиров, погибших от первого взрыва. Летом 2004 ичкерийцы даже свой блок-пост поставили в Грозном возле памятника героям гражданской, или как в народе его называли «Трем дуракам» - всех людей в форме из проезжавших машин расстреливали. Я жил в Грозном на базе Республиканского ОМОНа, и прямо на выезде с базы был мемориал – два десятка омоновцев погибло, подорвали в автобусе, у них сработал БК. Причем, все они были чеченцы. Я тогда первый раз увидел и понял, что есть пророссийские чеченцы, которые жестко топят за общую судьбу России и Чечни, без горского лукавства, кровью платят. Собственно от них я и уехал в Беслан.

Я жил у зам.командира ОМОНа Бувади Дахиева – царство ему небесное. Квартира зимой отапливалась газом, кирпичи на конфорки клали, вода стоила 5 рублей ведро и к вечеру загнивала. Помню, как ели шашлыки среди развалин, мангал был установлен прямо на работающей бензозаправке. Охрана Бувади (он был кровник многим) сидела в развалинах и постреливала бродячих собак – их много мертвечиной выкормилось. И Бувади мне говорит:

-Дима, чего такой грустный?
- А чему радоваться? – и я посмотрел, обвел взглядом пейзаж.

И все вокруг погрустнели, пригорюнились, потому что окружающий мир был настолько апокалиптичен, что это невозможно передать словами или изобразительными средствами. Запах гари и перемолотого бетона, скрип открытой оконной рамы в пустом многоэтажном доме, факела горящего газа бьющие из труб, тишина полная и редкие выстрелы. С Бувади мы много говорили об истории, он учителем истории был. Две чеченские прошел – все на стороне России. Бывших боевиков в ОМОН не брал. Можно представить взгляды этого человека, до сих пор вспоминаю его с теплотой и уважением.

Первого сентября в 9.15 Бувади позвонили из Владикавказа, сказали что захватили школу и «все очень серьезно». Через три часа я приехал в Беслан, там недалеко по меркам материковой России.

В большинстве случаев для работника медиа это точка бифуркации, которая интересует всех. Вот когда открылась база Хмеймим в 2015 году в Сирии, Си-эн-эн покупала фотокарточки из моего Твиттера. Так же покупали мои видеосъемки из Ливии в 2011 году во время падения Триполи. Статьи переводили, ссылались и цитировали. Здорово же, чисто по-журналистски! Но для меня лично, это все было вторично, я про это узнавал лишь вернувшись в Москву. А есть люди, которые целенаправленно приезжают на войну заработать – таких, по моим наблюдениям, Бог отваживает или наказывает. Ведь в наживе на чужих страданиях много гнилого или грешного.

Правильно рассматривать себя, как ретранслятора событий. Еще тяжело работать на чужих войнах, на первом штурме Мосула в Кудистане-Ираке, например и относительно просто на «своих» войнах. В Славянске мы жили журналистским коллективом (на первых порах многочисленным) в гостинице «Украина». У ополченцев из артиллерии были только две «Ноны», работающие с переменным успехом, по очереди –ломались все время. И каждую ночь, Игорь Всеволодович подгонял прямо к нашей гостинице одну из «Нон» и начинал накидывать по горе Карачун. Десяток снарядов, потом «Нона» уползала. А ответки до июня не было, потому что даже тупое рагульское быдло, бьющее по Славянску по площадям (с видеозарисовками из жизни аватаров-артиллеристов ВСУ на горе Карачун можно ознакомиться на Ютубе), даже они понимали, что попасть в гостиницу с журналистами – непоправимый косяк. Я с большим удовлетворением воспринимал эти ночные манифестации «Ноны», потому что у меня бабушка освобождала Донбасс в составе Степного и потом Второго украинского фронта, в ПВО, и мне перед ней было стыдно. До сих пор стыдно. А вот у одного моего коллеги родственники, видать, обороняли Ташкент в Великую отечественную или неправильно воспитывали мальчонку. И он после ночных стрельб метался по коридору гостиницы в панике, рвал волосы под мышками, и кричал, я не утрирую – «Надо звонить в ООН и Совет Европы!». У нас это называлось «моросить» или «группа Паника». Потом он быстро уехал из Славянска. А нам, тем кто остался, жители Славянска строго говорили: - Вы почему без бронежилетов расхаживаете? Вас не будет, нас тут передавят и с землей сравняют.

Я, конечно, с пулеметом у живота в атаку на танки не ходил, но повидал войны изрядно. Бывало что и молился, и песни пел вслух и 90-й псалом наизусть знаю. Но мне почему-то кажется, что различные «ветеранские» синдромы, это медийный порожняк который начали разгонять мои коллеги в конце 80-х годов, как одно из обоснований для демонтажа Империи Зла. Либо, на низовом уровне, очень удачное оправдание своего антиобщественного поведения на почве алкоголизма. Праздничные салюты я действительно не люблю, хотя понимаю, что для многих это такой симулякр войны – у нас в России почти все поколения воевали. Еще фильмы про войну не смотрю очень много лет, хотя раньше был их большой любитель и ценитель.

Когда возвращаюсь домой из тяжелой командировки, я просто никуда не выхожу несколько дней. Не бухаю, я непьющий. Читаю книги, пишу для себя или смотрю фильмы. У меня в квартире такой полумрак и тишина – я живу за городом, для меня это реабилитационная сурдокамера.
У меня было пару раз, что я приседал услышав салют, но в целом не вижу в этом никакой проблемы. Разумеется, если не использовать свой военный опыт в целях лживой объективации социального престижа личности.

Знаю двух коллег. Один паренек из «Лафньюс» просто ушел в ополчение после нескольких недель работы в ЛНР и женился там. Еще один коллега – офицер в ДНР на хорошей должности, тоже женился и недавно стал отцом. Но я для этого слишком люблю свою профессию.

В 2014 году произошла смена поколений в военной журналистике. Хотя Саша Сладков, например, с первой Чечни работал и работает, с Донбасса практически не выбирается. Но на практике, зависимость выглядит так, коллеги сформулировали – «дома хочется на войну, на войне хочется домой». Дом все-таки первичен, он важная составляющая микрокосма, особенно, если тебя там ждут те, кого любишь. А на войне дома у тебя быть не может.