Яна титоренко
Юноша и смерть
Рассказ-диалог, в котором главные герои – поэт и Дьявол – рассуждают о природе праздников, упоминая теории Бахтина, Ницше и Шпенглера. Название – от
одноименного балета.
Мело, мело по всей земле во все пределы. Свеча горела на столе, свеча горела.
Что насчет праздников? – юноша едва поспевал за своим спутником, поскальзываясь на слишком острых камнях. Он не понимал, куда они торопятся и почему фигура в длинном плаще, обгоняющая его примерно на два острых камня, совершенно не заботится о комфорте в пути. В конце концов, рядом течет река, можно было бы взять лодку.

За нее потребовались бы заплатить, – ему ответили на незаданный вопрос, – А если ты всё ещё убежден, что это всё сон, и я, – в темноте, скрывающей лицо, интонациями угадывалась усмешка, – сон, то цена покажется слишком высокой.

Это какой, например? – юноша, запыхавшийся от слишком быстрой ходьбы, оглянулся на пройденный путь и удивился, как далеко они, на самом деле, продвинулись. Факт чтения мыслей его не смутил.

Высокой, – повторил его спутник, не желая больше пояснять, – Что с праздниками не так?

Наоборот, так, – он перепрыгнул очередной камень с проснувшимся желанием сравнять счет хотя бы в скорости. Ему почему-то страшно не хотелось отставать, – Праздники – это сплошные свет и радость, никакого зла. Люди покупают подарки, делают добрые дела, заботятся друг о друге и любят.

Кого? – тишина вокруг казалась ещё более оглушительной от монотонного шума реки, и голос из-под капюшона сливался с нею, как ручей, впадающий в океан, полный безучастной печали.

Что кого? – у него ещё оставалась жажда жизни, ребяческие интонации в голосе, блеск голубых глаз откуда-то из прошлого – с железно-дорожной станции, где он бежал за поездом, провожая девушку.

Кого любят? – мужчина остановился в темноте и оглянулся на него. Его лицо, безликое, без выразительных черт и мимики, приняло торжествующее выражение – именно так, как обычно принимают торжествующее выражение лица постоянных победителей, без намека на то, что он опередил или выиграл кого-то.

Друг друга, – юноша растерялся, уже и сам не уверенный, что любят. Ведь любят? Покупают елки детям, копят зарплату на духи и телефоны, готовят индейку в жаркой кухне, открывают шампанское.

Любовь – это только первобытный инстинкт, – они продолжили свой путь.

А поэзия тогда…? – любопытные интонации никак не желали исчезать, разбавляя местный пейзаж совершенно неуместной жаждой света.

Иллюзия того, что можно победить смерть.

Нельзя?

Можно. Но для этого нужно умереть.

Юноша оглянулся в поисках таблички с подсвеченной надписью «выход». Ему хотелось нажать кнопку «стоп», проснуться собой прежним, продолжить писать стихи. Он осознал, что так не будет, никогда больше не будет, и, чтобы не сойти с ума от страха, ускорил шаг, пытаясь поспеть за спутником. Лучше плохая компания, чем одиночество в таком месте, как это. Что-то ему подсказывало, что оборачиваться и медлить нельзя – подобно Орфею, он тогда потеряет самое важное.

Праздники – это диалог с хаосом, – они шагают по зеленой траве. После мрака подземелья летнее солнце ослепляет. Жужжат надоедливые пчелы.

Сейчас не лето, – юноша хмурится обиженно, ему хочется узнать правила игры, и тут же вскрикивает – севшая на изгиб локтя пчела укусила его совершенно не иллюзорно.

Летние пчелы кусают нас даже в канун Нового года, – сочувственно поясняет фигура в плаще. Ему словно бы, правда, жаль, – Смотри, – на вершине отвесной скалы люди танцуют в разноцветных одеждах. Их лица раскрашены белым и красным, но эйфория читается поверх красок – страшная, безумная гримаса иррационального наслаждения пугает больше кинжалов в руках.

Они ее убьют? – к столбу привязана девушка, но ее не хочется спасать, может быть, потому что юноша знает – это старая смерть, тут уже ничего не сделаешь.

Да, конечно. Это их праздник. Праздник начинается с противопоставления: порядок – хаос, наша обычная жизнь – контакт с высшими силами, Дионис – Аполлон, если хочешь.

Это совсем другая мифология.

Нет, мифология всегда одна и та же. Аполлон одобрительными кивками поощряет искусство, собирает кисти в баночку, помогает разводить краски в акварели. Когда ты садишься за холст, и твоя рука, вне зависимости от первоначальной задумки, творит что-то целостное и значительное, это всегда Аполлон помогает. Бывают другие дни. Иногда ему приходится уступать место распорядителя, тогда приходит Дионис. У него белокурые кудри по пояса, и он смеется так, что художники ломают холсты, а поэты пускают себе пулю в лоб, как твой недавний коллега. Тогда хаос правит миром.

Они оказываются в центре маленького города – юноша узнает Афины по духоте воздуха и белым очертаниям Парфенона на возвышенности. Вино льется рекой, и его кислый привкус мешается с дурманом оргии. Он уже бывал здесь в другой жизни, и там этот город мертв, сумрачен и душен от туристов и мигрантов.

Вакханалии, – ему кажется, что если произнести слово, разгадать загадку, решить ребус, то всё закончится.

Говорят, общий уровень сумасшествия был таким высоким, что женщины убегали в леса и раздирали младенцев на части, – фигура в темном плаще задумчиво потирает подбородок. Ему, очевидно, жарко в этом длинном одеянии, потому что он сбрасывает капюшон, и белые кудри рассыпаются по плечам, и от смеха – сказочно красивого, похожего на перезвон колокольчиков – люди бьются в экстазе угара и опьянения.

Это ницшеанские категории, я их не одобряю, – юноша складывает руки на груди, – Мир не состоит из двоичных категорий. Нет только добра и зла.

Состоит. Вся ваша философия – это деление на два. Аполлоническое и дионисийское начало, свет – тьма. Почти шпенглеровские понятия цивилизации и культуры. Праздник – это «Закат Европы», нисхождение в начале и восхождение потом. Впрочем, обратное тоже верно, – бутылка вина поясняется в его руках словно бы сама собой, как будто всегда там и была, – Вино – хаос, дионисийское. Бутылка, в которую его заключают – попытка стабилизировать хаос, аполлоническое. Выпьешь со мной?
Их следующая остановка – средневековый город, весенний карнавал. Короли надевают одежды простолюдинов, шуты – маски государей. Светлое становится темным, а темное – светлым, магия заменяет науку. Церковь не имеет здесь влияния, это языческое, первобытное прорывается сквозь всякую мораль, через дебри религиозных наставлений и рыцарских представлений о чести.

Один ваш философ считал, что карнавал – это всегда про низменное, про пороки, «стихия свободы» и «образ преисподней». Словно бы люди пытаются воссоздать ад на земле, выпуская внутреннего демона на свободу пару раз в год.

Он ошибался?

И да, и нет. Другой философ писал, что нужно взрастить в себе хаос, чтобы создать сияющую звезду.

Ницше?

Ну да, разгадал всё на свете, каков наглец, – юноша уверен, что сейчас под капюшоном уже нет кудрей, и на площади перед ратушей северный ветер играет ласково с летающими одеждами маскарада, – Примерим маски?

Они торопятся в толпу, в разврат и пошлость, в янтарь и обсидиан, в синеву и танец. Поверх зияющей дыры размером с вырез капюшона блестит перламутром безобидная маска ангела.

Вся история человечества – бесконечное повторение праздника, не так ли? – поэт спешит за своим спутником, пытаясь не отвлекаться на музыку, – Нисхождение, грусть и одиночество, а потом восхождение? Культура и цивилизация. Любое время, любой феномен можно представить праздником, диалогом порядка и хаоса?

Поясни, – человек в плаще останавливается. Барабаны армейским шагом отбивают ритм войны, скрипки протяжно вторят им миром.

Мы заканчиваем все дела, так делают перед смертью, собираем вокруг близких, тоже характерный для прощания жест, надеемся, что станем лучше с новой датой, ждем ее с радостным предвкушением и легкой скорбью. Праздник – маленькая, безумная репетиция начала и конца. Слишком быстрая, чтобы можно было что-то понять.
Смерть наигрывает неторопливое адажио. Тьма, пришедшая со Средиземного моря, накрывает тучами ненавидимый кем-то город.

Это не про падение, на самом деле, – юноша пытается закрыться рукой от шума и ветра, – Не про нисхождение. Это просто про равновесие всего на свете. История Христа – тоже праздник. Мы радуемся, мы чувствуем себя нужными, мы разливаем вино по кубкам друзей, а потом вдруг остаемся абсолютно одни – наедине с надеждами и страхами – и печаль приходит вместе с чувством неясной потери, чтобы потом…

Перестань, – его капюшон слетает от порыва ветра, и старое, исполосованное морщинами лицо морщится от страха и холода, – Не нужно говорить об этом здесь.

Нет, любое должно быть досказано, – продолжение кажется ещё более импульсивным, быстрым, фанатичным, – … чтобы потом вернуться к жизни, доедать салаты, готовить котлеты, строить церкви – уже неважно, понимаешь?

Раздаются крики, стенания, плач. Им страшно поворачиваться, потому что они оба знают, что их там ждет. Даже Ему – страшно.

Это всегда репетиция смерти. Каждый праздник. И репетиция рождения, потому что одного не существует без другого. Весь мир готовится умереть, чтобы в очередной раз упорядочить жизнь человеческую.

Это вы пытаетесь вырваться из своей обыденности, вспомнить о вечном на одну ночь в году, радоваться безо всякого повода, – гримаса злобы искажает его почти красивое лицо, – Но такая радость всегда не честная. Вы это знаете, а потому на праздниках улыбаются только дети, а все остальные – делают вид, что улыбаются. Мир скроен, как лоскутное одеяло, из человеческих жизней. Мир – это порядок: государственные системы, социальные институты, законы финансового рынка. Вы всё прописали в своих книжках – и любовь, и мораль, но на праздниках всё ещё – даже сейчас, в ваш прогрессивный век – превращаетесь в тех же самых варваров. Это не репетиция смерти, это репетиция жизни иной, реконструкция иного мира, примерка другой роли. Хорошего друга, прекрасного мужа, заботливого отца. Вы тяготеет к хаосу, как к прародителю, и потому пускаете его в себя.

Он морщится, как от зубной боли, сплевывает презрительно и исчезает. Юноше кажется, что он победил, выторговал на разговорном бартере право высказываться дальше.
Эпохи меняются одна за другой, и Дьявол, примеривший ангельскую маску, уже оказывается не дьяволом вовсе, и плачет он совершенно обычными, человеческими слезами, провожая и приветствуя надежды. Юноша хочет его успокоить, но знает, что есть вещи – они встречаются редко, раз или два в жизни – когда слова не помогают.
Метет, снег кружится в медленном декабрьском вальсе – за окнами, в темноте, лукаво проглядывает полная иронии улыбка. Юноша рывком садится на кровати, пытаясь прогнать морок страшного сна. Свеча горит на столе – Аполлон в углу с усмешкой Фауста приветствует наш страх. Он победил, но на одну ночь в году – а может и на несколько – он позволяет другому греческому богу занять свое место. Дионис ждет, когда ему будет разрешено править карнавал. Поэт легким дыханием гасит свечу. Симфония распадается на ноты, мир – на фрагменты.
Бал! — пронзительно визгнул кот, и тотчас Маргарита вскрикнула и на несколько секунд закрыла глаза. Бал упал на нее сразу в виде света, вместе с ним — звука и запаха.

Не бойтесь, королева... Не бойтесь, королева, кровь давно ушла в землю. И там, где она пролилась, уже растут виноградные гроздья.