ЯНа титоренко
На дороге
Эссе об архетипе дороги, всегда лежащей за пределами порядка и хаоса
Мир равно состоит из хаоса и порядка.
Или нет? Мир – порядок? Или мир – хаос? Может быть, мифическое "до" мира – первая нота в гамме – это хаос, а всё, что после – порядок? Предположим, так.
"В начале было слово", – гласит Евангелие от Иоанна, но "слово" в данном случае – скорее вольность переводчика, поскольку оригинал предлагает читателю древнегреческое "логос" – мысль, понятие, логика, смысл. В начале было нечто рациональное. Порядок?
В ветхозаветном "Бытие" прописан лаконичный и понятный алгоритм действий Бога:
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
Бог мудро отделил свет от тьмы, но, как мы видим, свет при этом он создал, а тьма... была. Бог есть Логос ("и Слово было Бог") – свет, мысль и порядок. Он приходит в хаос и творит из него мир. Гесиод в "Теогонии" описывает первоначальное состояние мира, персонифицируя его и называю Хаосом: "Прежде всего возник Хаос", от него произошли прочие божества. В Древней Индии верят в великие циклы хаоса. Идея хаоса встречается у шумеров, вавилонян, египтян, народов Америки.
Что же такое х-а-о-с? Вероятно, для иллюстрации – если, конечно, теоретическое "ничто" можно проиллюстрировать – вернее всего подойдет черная дыра. Мы достоверно не знаем, что происходит внутри черной дыры, но она поглощает даже свет ("и отделил Бог свет от тьмы"). Хаос – не пустота, подобное предположение было бы страшно ошибочно, они бы привело нас к тому, что живой, деятельный и наполненный мир произошел из пустоты – варварское нарушение законов физики и красоты. Хаос – это просто отсутствие упорядоченности, пространство, где не работают законы, где нет самого пространства, нет времени и нет смотрящего. Искусства, значит, нет. Времени – нет. Человека – нет.
Что такое порядок? Наш мир, функционирующий по своим законам – это порядок. Движение Земли вокруг Солнца – порядок. Смена времен года – порядок. Биологические процессы в организме человека тоже упорядочены. Мы многое знаем о порядке, потому что можем уместить его в пару десятков книг и разложить по полочкам, о хаосе – нет. Хаос не получится поймать в банку и поставить на стол для экспериментов. Там, где есть хотя бы малая частица хаоса, тут же всё становится им.
Фридрих Ницше писал: "Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду". Всё, что мы создаем, становится частью порядка, но рождается из хаоса, которого мы не можем осознать. Это важнейшая функция человека – уметь менять хаос на порядок, функция, случайно дарованная, потому что Бог или его зам, предположим, создал людей по образу и подобию великого волшебника.
Или нет? Мир – порядок? Или мир – хаос? Может быть, мифическое "до" мира – первая нота в гамме – это хаос, а всё, что после – порядок? Предположим, так.
"В начале было слово", – гласит Евангелие от Иоанна, но "слово" в данном случае – скорее вольность переводчика, поскольку оригинал предлагает читателю древнегреческое "логос" – мысль, понятие, логика, смысл. В начале было нечто рациональное. Порядок?
В ветхозаветном "Бытие" прописан лаконичный и понятный алгоритм действий Бога:
И сказал Бог: да будет свет. И стал свет.
И увидел Бог свет, что он хорош, и отделил Бог свет от тьмы.
И назвал Бог свет днем, а тьму ночью. И был вечер, и было утро: день один.
Бог мудро отделил свет от тьмы, но, как мы видим, свет при этом он создал, а тьма... была. Бог есть Логос ("и Слово было Бог") – свет, мысль и порядок. Он приходит в хаос и творит из него мир. Гесиод в "Теогонии" описывает первоначальное состояние мира, персонифицируя его и называю Хаосом: "Прежде всего возник Хаос", от него произошли прочие божества. В Древней Индии верят в великие циклы хаоса. Идея хаоса встречается у шумеров, вавилонян, египтян, народов Америки.
Что же такое х-а-о-с? Вероятно, для иллюстрации – если, конечно, теоретическое "ничто" можно проиллюстрировать – вернее всего подойдет черная дыра. Мы достоверно не знаем, что происходит внутри черной дыры, но она поглощает даже свет ("и отделил Бог свет от тьмы"). Хаос – не пустота, подобное предположение было бы страшно ошибочно, они бы привело нас к тому, что живой, деятельный и наполненный мир произошел из пустоты – варварское нарушение законов физики и красоты. Хаос – это просто отсутствие упорядоченности, пространство, где не работают законы, где нет самого пространства, нет времени и нет смотрящего. Искусства, значит, нет. Времени – нет. Человека – нет.
Что такое порядок? Наш мир, функционирующий по своим законам – это порядок. Движение Земли вокруг Солнца – порядок. Смена времен года – порядок. Биологические процессы в организме человека тоже упорядочены. Мы многое знаем о порядке, потому что можем уместить его в пару десятков книг и разложить по полочкам, о хаосе – нет. Хаос не получится поймать в банку и поставить на стол для экспериментов. Там, где есть хотя бы малая частица хаоса, тут же всё становится им.
Фридрих Ницше писал: "Нужно носить в себе хаос, чтобы быть в состоянии родить танцующую звезду". Всё, что мы создаем, становится частью порядка, но рождается из хаоса, которого мы не можем осознать. Это важнейшая функция человека – уметь менять хаос на порядок, функция, случайно дарованная, потому что Бог или его зам, предположим, создал людей по образу и подобию великого волшебника.
Первая в мире фотография черной дыры
Невозможность осознания – важная черта категорий хаоса и порядка. Мы понимаем их, исходя из коллективного бессознательного опыта, ярлыками которого служат архетипы.
Архетип – это инструмент упорядочивания хаоса, хаотический образ, который мы пытаемся привнести в порядок. Карл Юнг (в свободное от фрейдизма время) считал, что архетип – это элемент бессознательного, часть опыта предыдущих поколений, которая воздействует на нас вне зависимости от того, знаем мы о ней или нет, пытались мы ее осмыслить или не пытались. Ребенок смотрит на огонь и заранее знает, что он жжется, потому что чувствует жар, и опыт поколений подсказывает ему, что за жаром следует боль. В психиатрии архетипы, конечно, работают неблагодарным образом, но не об этом речь.
Архетип не может быть передан в логичном виде, это слепок недоговоренного и невысказанного – слов всегда не хватает. Наши инстинкты, наши представления о мире, наши понятия правильного и неправильного, добра и зла, света и тьмы, сны, фантазии, интонации – всё это восходит к определенным архетипам. Многие из тем, рассматриваемых в журнале "Zoom", архетипы – возрождение, революция, война или игра. Пока мир остается цикличным, буквально всё, что в нем происходит, архетипично.
Архетип – это инструмент упорядочивания хаоса, хаотический образ, который мы пытаемся привнести в порядок. Карл Юнг (в свободное от фрейдизма время) считал, что архетип – это элемент бессознательного, часть опыта предыдущих поколений, которая воздействует на нас вне зависимости от того, знаем мы о ней или нет, пытались мы ее осмыслить или не пытались. Ребенок смотрит на огонь и заранее знает, что он жжется, потому что чувствует жар, и опыт поколений подсказывает ему, что за жаром следует боль. В психиатрии архетипы, конечно, работают неблагодарным образом, но не об этом речь.
Архетип не может быть передан в логичном виде, это слепок недоговоренного и невысказанного – слов всегда не хватает. Наши инстинкты, наши представления о мире, наши понятия правильного и неправильного, добра и зла, света и тьмы, сны, фантазии, интонации – всё это восходит к определенным архетипам. Многие из тем, рассматриваемых в журнале "Zoom", архетипы – возрождение, революция, война или игра. Пока мир остается цикличным, буквально всё, что в нем происходит, архетипично.
В Китае первую строчку Евангелия от Иоанна перевели в соответствии с культурной традицией Востока: "В начале был Путь (Дао)". Путь в каком-то смысле – вариативная форма порядка. Отрезок, у которого есть начало и конец, служит геометрическим символом порядка. Вокруг – хаос. Никто не знает, что за пределами пути, потому что на самом деле никто никогда не сходил с дороги.
Путь – один из самых популярных и распространенных архетипов. Он, пожалуй, абсолютно универсален: жизнь – это дорога, у нее есть начало, есть конец, есть испытания, которые мы проходим, есть тупики, из которых нужно выбраться. Любой сюжет тоже построен по принципу пути, недаром сюжеты состоят из квестов (они в свою очередь – путь в миниатюре). Сказки, мифы, картины, песни, былины, сказания – все они несут в себе архетипы, и часто – один конкретный архетип. Дорогу. Распутье – вариация пути, точка невозврата, на которой нужно выбрать дальнейшее направление. Иногда эта точка определяет всю дистанцию.
"Все дороги ведут в Рим", – твердили во время расцвета Западной Римской империи. "Все дороги ведут в Москву", – говорили Наполеону в романе Л. Толстого "Война и мир". "Все дороги ведут в Амбер", – писал фантаст Роджер Желязны. Дорогам, судя по всему, обязательно нужно куда-то вести, и где-то начинаться, что менее значимо. Дороги – важный художественный образ, может быть, важнейший в искусстве.
Самый известный, пожалуй, "дорожный" фрагмент в русской литературе принадлежит Николаю Гоголю. В "Мертвых душах" он пытается осмыслить судьбу России, используя образ тройки. "Куда несешься ты?" – задает писатель экзистенциальный вопрос своей стране и не получает ответа. На такие вопросы ответов никогда не найдется, чтобы мы вновь и вновь не уставали спрашивать. Порядок – это потребность в ответе, хаос – невозможность его найти. Но "чудным звоном заливается колокольчик" – красота национального, и экипаж со всеми своими пассажирами уже мчится вперед. Мы все пассажиры того экипажа.
Путь – один из самых популярных и распространенных архетипов. Он, пожалуй, абсолютно универсален: жизнь – это дорога, у нее есть начало, есть конец, есть испытания, которые мы проходим, есть тупики, из которых нужно выбраться. Любой сюжет тоже построен по принципу пути, недаром сюжеты состоят из квестов (они в свою очередь – путь в миниатюре). Сказки, мифы, картины, песни, былины, сказания – все они несут в себе архетипы, и часто – один конкретный архетип. Дорогу. Распутье – вариация пути, точка невозврата, на которой нужно выбрать дальнейшее направление. Иногда эта точка определяет всю дистанцию.
"Все дороги ведут в Рим", – твердили во время расцвета Западной Римской империи. "Все дороги ведут в Москву", – говорили Наполеону в романе Л. Толстого "Война и мир". "Все дороги ведут в Амбер", – писал фантаст Роджер Желязны. Дорогам, судя по всему, обязательно нужно куда-то вести, и где-то начинаться, что менее значимо. Дороги – важный художественный образ, может быть, важнейший в искусстве.
Самый известный, пожалуй, "дорожный" фрагмент в русской литературе принадлежит Николаю Гоголю. В "Мертвых душах" он пытается осмыслить судьбу России, используя образ тройки. "Куда несешься ты?" – задает писатель экзистенциальный вопрос своей стране и не получает ответа. На такие вопросы ответов никогда не найдется, чтобы мы вновь и вновь не уставали спрашивать. Порядок – это потребность в ответе, хаос – невозможность его найти. Но "чудным звоном заливается колокольчик" – красота национального, и экипаж со всеми своими пассажирами уже мчится вперед. Мы все пассажиры того экипажа.
"... Эх, тройка! птица тройка, кто тебя выдумал? знать, у бойкого народа ты могла только родиться, в той земле, что не любит шутить, а ровнем-гладнем разметнулась на полсвета, да и ступай считать версты, пока не зарябит тебе в очи. И не хитрый, кажись, дорожный снаряд, не железным схвачен винтом, а наскоро живьем с одним топором да долотом снарядил и собрал тебя ярославский расторопный мужик. Не в немецких ботфортах ямщик: борода да рукавицы, и сидит черт знает на чем; а привстал, да замахнулся, да затянул песню – кони вихрем, спицы в колесах смешались в один гладкий круг, только дрогнула дорога, да вскрикнул в испуге остановившийся пешеход – и вон она понеслась, понеслась, понеслась!.. И вон уже видно вдали, как что-то пылит и сверлит воздух. Не так ли и ты, Русь, что бойкая необгонимая тройка несешься? Дымом дымится под тобою дорога, гремят мосты, все отстает и остается позади. Остановился пораженный божьим чудом созерцатель: не молния ли это, сброшенная с неба? что значит это наводящее ужас движение? и что за неведомая сила заключена в сих неведомых светом конях? Эх, кони, кони, что за кони! Вихри ли сидят в ваших гривах? Чуткое ли ухо горит во всякой вашей жилке? Заслышали с вышины знакомую песню, дружно и разом напрягли медные груди и, почти не тронув копытами земли, превратились в одни вытянутые линии, летящие по воздуху, и мчится вся вдохновенная Богом!.. Русь, куда ж несешься ты? дай ответ. Не дает ответа. Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух; летит мимо все, что ни есть на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей дорогу другие народы и государства...".
Н. Гоголь "Мертвые души"
Н. Гоголь "Мертвые души"
Мимо ристалищ, капищ,
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
И. Бродский
мимо храмов и баров,
мимо шикарных кладбищ,
мимо больших базаров,
мира и горя мимо,
мимо Мекки и Рима,
синим солнцем палимы,
идут по земле пилигримы.
И. Бродский
В "Горе от ума" Чацкий, уезжая, обличает фамусовское общество и бросает в конце надменное "карету мне, карету". "Сюда я больше не ездок", – клянется страдающий герой. Этот выбор – о невозможности ехать по определенной дороге. Смена пути никогда не дается легко, особенно если у нас вдруг возникает краткая надежда, что мы не будем в своих исканиях одиноки. Чацкий выбирает дорогу себе под стать, и всё, что нам известно к финалу, что этот путь ведет его перпендикулярно обществу Москвы. Он бежит, униженный и оскорбленный обманом, в какой-то новый мир, но на эту новую дорогу Грибоедов читателя уже не зовет, так что в конце комедии всегда возникает ощущение, словно читатель тоже остался у Фамусова дома, словно мы должны бы прыгнуть вслед за Чацким в его экипаж, но покорно остаемся дослушивать чужие реплики.
Судьба Печорина, центрального персонажа "Героя нашего времени", тоже связана с дорогой. Он ездит на службу, не находит нигде дома и умирает, что символично, в пути, так и не достигнув своей цели, потому что в его жизни цели нет. Он прыгает с отрезка на отрезок, не зная, чего хочет от себя и мира, и эта бессмысленность в конце концов его и убивает: русская литература редко бывает снисходительна к "лишним людям". Дорога у Лермонтова символизирует, кроме самой жизни, отсутствие привязанностей у главного героя. Дом – это всегда конкретное место, вещи и люди. Печорин лишен этого в постоянных разъездах. Он и про дружбу говорит, как про рабство. Его путь – путь одиночки. Даже рассказчик, решивший обнажить перед миром тайны его души, не был Печорину другом, да и видел его один раз – "на большой дороге". Максим Максимыч, описывая Печорина, делает акцент на крепком телосложении, способном переносить тяготы "кочевой жизни". Евгений Онегин, идеологический предшественник Печорина, в деревню тоже приезжает, но этот приезд подчеркивает его отличие от остальной публики, обособленность от мира. Онегин тоже пускается в путь, фактически – сбегает, но он умеет возвращаться, и, несмотря на сомнительность его дружбы с Ленским, она всё же частично определяет Евгения: некоторый отрезок пути они проходят вместе – к дому Лариных, например. Печорин на своей дороге абсолютно одинок.
"Война и мир" – про постоянное движение, про пересечение множества дорог, из которых складывается потом магистральная трасса – путь самой России. Два автобана – "мысль народная" и "мысль семейная" образуют, как два архетипических образа войны и мира, этот роман. Наполеон идет на Россию, Кутузов уходит из Москвы. В финале Толстой пишет: "таинственные силы, двигающие человечество, продолжали свое действие". Жизнь идет.
Родион Раскольников считает шаги до дома старушки-процентщицы, каждый сантиметр пути важен. Анна Каренина бросается под поезд, на железнодорожные рельсы. Она пересекает путь, противится ему, не желает с ним мириться.
"Путешествие из Петербурга в Москву" и по формату, и по содержанию – "дорожное" произведение. Из той же категории и Ерофеев с его "Москва - Петушки". Герои этих книг проходят вполне формальный путь, в данном случае – железнодорожный. Метафора здесь вполне очевидна. Вместе с их перемещением в пространстве меняется и их восприятие мира. Путь духовный равен пути физическому. Недаром "путь паломника" – это просто конкретная дорога, а отшельничество часто связано с тем, что человек уходит в путешествие, которое должно послужить катализатором изменений в нем.
В культовом американском романе Керуака "На дороге", у которого мы любезно заимствовали название, герои бесконечно едут – в поисках Бога, любви, дружбы и себя. В другом американском романе, написанном Кормаком, но называющемся тоже "Дорога", главные герои идут вдоль дорог в мире постапокалипсиса, надеясь, что в конце их ждет новый мир, но проблема путей всегда в том, что мы редко можем предугадать, куда они ведут, если только на указателях не написано "Рим" или "Москва". Особенно это касается дорог смыслообразующих. Во французском романе Уэльбека "Возможность острова" главный герой идет к морю, достигает своей цели, переделывает себя всего, но в конечном итоге это _ничего_ ему не дает, и это страшно. Даже в детском "Волшебнике Изумрудного города", где герои идут по дороге из желтого кирпича, в конце своего пути они встречают совсем не то, чего ждали.
Судьба Печорина, центрального персонажа "Героя нашего времени", тоже связана с дорогой. Он ездит на службу, не находит нигде дома и умирает, что символично, в пути, так и не достигнув своей цели, потому что в его жизни цели нет. Он прыгает с отрезка на отрезок, не зная, чего хочет от себя и мира, и эта бессмысленность в конце концов его и убивает: русская литература редко бывает снисходительна к "лишним людям". Дорога у Лермонтова символизирует, кроме самой жизни, отсутствие привязанностей у главного героя. Дом – это всегда конкретное место, вещи и люди. Печорин лишен этого в постоянных разъездах. Он и про дружбу говорит, как про рабство. Его путь – путь одиночки. Даже рассказчик, решивший обнажить перед миром тайны его души, не был Печорину другом, да и видел его один раз – "на большой дороге". Максим Максимыч, описывая Печорина, делает акцент на крепком телосложении, способном переносить тяготы "кочевой жизни". Евгений Онегин, идеологический предшественник Печорина, в деревню тоже приезжает, но этот приезд подчеркивает его отличие от остальной публики, обособленность от мира. Онегин тоже пускается в путь, фактически – сбегает, но он умеет возвращаться, и, несмотря на сомнительность его дружбы с Ленским, она всё же частично определяет Евгения: некоторый отрезок пути они проходят вместе – к дому Лариных, например. Печорин на своей дороге абсолютно одинок.
"Война и мир" – про постоянное движение, про пересечение множества дорог, из которых складывается потом магистральная трасса – путь самой России. Два автобана – "мысль народная" и "мысль семейная" образуют, как два архетипических образа войны и мира, этот роман. Наполеон идет на Россию, Кутузов уходит из Москвы. В финале Толстой пишет: "таинственные силы, двигающие человечество, продолжали свое действие". Жизнь идет.
Родион Раскольников считает шаги до дома старушки-процентщицы, каждый сантиметр пути важен. Анна Каренина бросается под поезд, на железнодорожные рельсы. Она пересекает путь, противится ему, не желает с ним мириться.
"Путешествие из Петербурга в Москву" и по формату, и по содержанию – "дорожное" произведение. Из той же категории и Ерофеев с его "Москва - Петушки". Герои этих книг проходят вполне формальный путь, в данном случае – железнодорожный. Метафора здесь вполне очевидна. Вместе с их перемещением в пространстве меняется и их восприятие мира. Путь духовный равен пути физическому. Недаром "путь паломника" – это просто конкретная дорога, а отшельничество часто связано с тем, что человек уходит в путешествие, которое должно послужить катализатором изменений в нем.
В культовом американском романе Керуака "На дороге", у которого мы любезно заимствовали название, герои бесконечно едут – в поисках Бога, любви, дружбы и себя. В другом американском романе, написанном Кормаком, но называющемся тоже "Дорога", главные герои идут вдоль дорог в мире постапокалипсиса, надеясь, что в конце их ждет новый мир, но проблема путей всегда в том, что мы редко можем предугадать, куда они ведут, если только на указателях не написано "Рим" или "Москва". Особенно это касается дорог смыслообразующих. Во французском романе Уэльбека "Возможность острова" главный герой идет к морю, достигает своей цели, переделывает себя всего, но в конечном итоге это _ничего_ ему не дает, и это страшно. Даже в детском "Волшебнике Изумрудного города", где герои идут по дороге из желтого кирпича, в конце своего пути они встречают совсем не то, чего ждали.
Дорога забирает у пешехода определенный внутренний ресурс. Он прикладывает усилия, когда двигается вперед. Естественно, что в конце он ждет радости или покоя (если, допустим, как Мастер, не заслужил света), поэтому конец дороги всегда кажется нам (и героям книг вместе с нами) наградой.
Если эта метафора будет уместна, путь – в любом своем виде – служит репетицией жизни и смерти. Каждый раз, читая книгу, мы примеряем на себя мысли и поступки героев, и каждый раз только одно непонятно до самого конца – финал истории. И каждый раз, идя по чужой дороге, мы репетируем свой собственный путь, заранее расставляя себе флажки, у которых можно сделать привал. И автор, если он что-то пишет, тоже репетирует свою собственную смерть.
Может быть, мир не равно состоит из хаоса и порядка. Может быть, мир – только про порядок. Но наша смерть – не глупая шутка, о которой любят судачить подростки, а серьезная философская категория – это пункт досмотра из порядка в хаос, единственное место, где они сосуществуют в одинаковом объеме, ключевой таможенный пост, где мы ещё способы постичь главное, но уже не в силах о нем рассказать. У любой дороги – жизненного пути, марафона, путешествия – одни и те же признаки, и все они просто повторяют привычный нам мир. Предполагается, что он начался с Большого Взрыва, но чем закончится мы никогда не узнаем: эту книгу нельзя перевернуть, чтобы подсмотреть конец.
Именно поэтому большинство дорог заканчивается именно там, где нужно – в сантиметре от уничтожения, в послезавтрашнем дне, в шаге, который не будет сделан. Именно поэтому у большинства историй нет настоящего финала. Всё справедливо. Хаос – это не знать финал. Порядок – всё равно к нему стремиться.
Если эта метафора будет уместна, путь – в любом своем виде – служит репетицией жизни и смерти. Каждый раз, читая книгу, мы примеряем на себя мысли и поступки героев, и каждый раз только одно непонятно до самого конца – финал истории. И каждый раз, идя по чужой дороге, мы репетируем свой собственный путь, заранее расставляя себе флажки, у которых можно сделать привал. И автор, если он что-то пишет, тоже репетирует свою собственную смерть.
Может быть, мир не равно состоит из хаоса и порядка. Может быть, мир – только про порядок. Но наша смерть – не глупая шутка, о которой любят судачить подростки, а серьезная философская категория – это пункт досмотра из порядка в хаос, единственное место, где они сосуществуют в одинаковом объеме, ключевой таможенный пост, где мы ещё способы постичь главное, но уже не в силах о нем рассказать. У любой дороги – жизненного пути, марафона, путешествия – одни и те же признаки, и все они просто повторяют привычный нам мир. Предполагается, что он начался с Большого Взрыва, но чем закончится мы никогда не узнаем: эту книгу нельзя перевернуть, чтобы подсмотреть конец.
Именно поэтому большинство дорог заканчивается именно там, где нужно – в сантиметре от уничтожения, в послезавтрашнем дне, в шаге, который не будет сделан. Именно поэтому у большинства историй нет настоящего финала. Всё справедливо. Хаос – это не знать финал. Порядок – всё равно к нему стремиться.